Марина Заречная. Исповедь...
Рецензии В. Раюшкина тут по ссылке
http://2006.novayagazeta.ru/nomer/2006/53n/n53n-s40.shtml
, а Бориса Минаева и Инны Руденко в их фамильных файлах на www.hvar.ru/Студия /Вольный Мастер
Фото обложки на www.hvar.ru/Фотографии/Обложки Хвара и Магазин/Книги (http://www.hvar.ru/shop_2_22.php)
ИСПОВЕДЬ НОРМАЛЬНОЙ СУМАСШЕДШЕЙ
(книга) Полный текст бывает доступен на сайте Бим-Бада, правда, иногда глючит. Там же рецензия самого Бориса Михайловича http://bim-bad.ru/biblioteka/article_full.php?aid=174
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ
(глава)
Не познакомься мы осенью 1968 года с Валерием Хилтуненом, Хилом, сидеть бы мне сейчас не в депрессии, а, быть может, в ладном доме с ладным мастеровым Хозяином да приглядывать за множеством детишек. Впрочем, зная свою авантюрную натуру, я в этом не уверена. А вместо этого...
Конечно, пойти в то время спасать коммунистические идеалы могли только дети и горстка взрослых, тоже «свято веривших». Вот мы и пошли. Взрослые в Ленинграде в конце пятидесятых разработали теорию, методику, как вырастить коммунаров, и мы пошли их растить. Самим-то было по семнадцать-восемнадцать лет. Чувствовался некий надлом, надрыв в наших намерениях, я пыталась слинять от Хила на свидания, причем демонстративно назначала их на месте наших сходок, чтобы продемонстрировать, что это естественно, а сходки его искусственны. Так я сохраняла критичность разума, пока меня не вывезли в Пермь, на юбилей местной коммуны. И там, вроде, ничего не случилось: погода была отвратительная, нас потащили к какому-то очередному революционному памятнику, что у меня в печенках сидели. Но потом... потом как-то из штрихов, деталей, из радостной атмосферы, добрых, улыбок и красивых песен в кругу родилось новое чувство, и лед моих сомнений растаял. Люди вправду становились братьями друг другу за какие-то три-четыре дня и невозможно было на заснеженном вокзале разорвать наш круг, поющий под гитару:
Становятся помехою другие города,
Опять друзья разъехались неведомо куда.
Прости, не знаю имени, но это — не беда.
Возьми меня, возьми меня
в другие города.
...Не знаю, чем это объяснить, но впервые попав в «психушку», я передала Хилу: тут как на сборе. Понимаете, какое-то качество энергии, густой и плотной, чувствовалось и здесь, и там. Только в больнице работали очень уж топорно — да и цель была другая. Наш Хилтунен, как теперь говорят, «косил» под Владимира Ильича — даже его почерк уже невозможно было отличить от ленинского. Мы устраивали коммуны в обычной общаге и в общежитии для иностранных студентов, куда нас поместили на втором курсе в качестве «эталонов советских девушек и юношей». Как ни смешно это нам самим казалось, но так, вроде бы, и получалось. Мы первым делом наладили у них коммуну, детей шейхов и прочих султанов научили мыть тарелки с обеих сторон, а не с одной только, что их несказанно удивило, потащили всю ораву в кинотеатр «Баррикады», где у нас был свой коммунарский клуб.
Никогда мне не забыть наш разношерстный, бесшабашный, воодушевленный, разноязыкий молодежный круг общения, в котором казалось, что совсем скоро — коммунизм, причем на всей планете. Мы решили с Муной из Иордана и Лили Кожман из Израиля — стран, воевавших друг с другом, — специально поселиться вместе в одной комнате в качестве иллюстрации коммунистического интернационализма.
А потом я ходила к Муне в больницу, когда та свихнулась от всего, что у нас увидела, утирала слезы Лили, когда она обнаружила, что на демонстрацию у нас загоняют силой, отпаивала валерьянкой девушку-смуглянку из Судана, когда ее назвали в такси черномазой. Им было еще трудней, чем нам, мы-то пытались свести концы с концами, видя противоречия, а зарубежные коммунисты были воспитаны на том, что Советский Союз — это рай земной, готовое царство справедливости. Очень удобная учебная модель. Нет, мы не были «борцами за правду» — есть такой диагноз в психиатрии.
Мы были мечтатели и пересмешники. Маршируя возле обкомов партии, скандировали: «Да здравствует наука, технический прогресс и мудрая политика ЦК КПСС!» Ни один милиционер не мог к нам придраться. Пересмешники, но не циники, как те, другие, которые были наверху в ЦК и которым я поначалу, работая уже в редакции, старалась верить. Но и там циниками были не все. Среди них у меня до сих пор осталось много друзей — таких же «подпольщиков» в комсомоле и партии, какими были мы, коммунары. Иван Иванович Зюзюкин, известный детский писатель и публицист, на недавнем праздновании юбилея «Комсомолки» сказал, что мне надо было бы родиться лет на десять-пятнадцать позже, — тогда я была бы аббатисой какой-нибудь обители, потому что всегда во что-нибудь верила. Я сказала, что вряд ли, потому что курю. А он ответил, что тогда уже и курить в монастырях будет можно.
Так что если коммунизм — это безумие, то госпитализировать придется очень много людей, причем не только анпиловских «ряженых» с мегафонами на площадях, не озлобленную деклассированную массу, а тихих, но упрямых романтиков, большинство из которых раскаялось в своем отходе от Бога, в своих попытках самолично, своими руками, превратить планету в цветущий сад. Это «бред реформаторства» и «сверхценные идеи», я согласна. Раскаялось — но не может и сейчас отойти в сторону, продолжая творить некие идеальные построения с людьми, особенно с детьми, и уже не называя эти построения ни коммунизмом, ни коммунарством.
...Будучи привязанной к койке и вынужденная молчать, я пальцами ног выстукивала на спинке металлической кровати песню Володи Ланцберга:
Ребята, надо верить в чудеса,
Когда-нибудь весенним утром ранним
Над горизонтом алые взметнутся паруса,
И скрипка запоет над океаном.
Попытки детей (а нам ведь не было и двадцати) спасти партию — нет, вру, начхать нам было на партию, мы хотели сами, своими руками построить коммунизм — для одних кончились психушками, для других — пожизненной травлей, для третьих -— разрывом с родителями. Отец Лены Беляковой, ответственный работник ЦК партии, выгнал в то давнее время ее из дому: «Не потерплю в своем доме абстрактного гуманизма!» Это он к тому, что в наших законах было сказано: «Наша цель — счастье людей», «Живи для улыбки товарища» и так далее, но ничего не было о классовом подходе, о диктатуре пролетариата.
...Когда-то Лев Николаевич Толстой сказал доехавшим до него марксистам: «Вот покажите мне свое коммунистическое евангелие — и тогда я в вас поверю». Я против того, чтобы переписывать священные < книги >, создавать новые религии и тому подобное. А вот свод нравственных законов — другое дело, его можно сочинять, особенно для детей. Ведь и Закон Божий можно в школах опять так преподавать, что очередной мальчик, как и Володя Ульянов, воспитанный в набожной семье, после конфликта с преподавателем закона этого выскочит без пальто на снег, яростно разорвет веревочку и растопчет крестик. Известно, что будет потом и с ним, и со страной.
По сути, мы и писали что-то вроде коммунистического евангелия, сами того не зная. Попросту это законы жизни коллектива, они могут объединять и верующих, и неверующих детей, а свой топорный «Моральный кодекс строителя коммунизма» пусть анпиловцы блюдут. У Церкви тоже хватит сил для грамотных библейских < книг > для детей. Но, может, пригодится еще и наше «евангелие» — ведь детям так нужна своя организация!
...В общем, продолжаю свидетельствовать: пишу опять бред «социального реформаторства», находясь от всего этого в депрессии на даче. Я не отвлеклась. Я и в больницах все время об этом думала. Я потому туда и попала.
Но меня удивляют многие мои знакомые и друзья, о которых словами Остапа Бендера можно смело сказать: «С таким счастьем — и на свободе». Один Хил чего стоит с его поисками Нового Света в расщелинах Гималаев! Так до Шамбалы и не дошел пока. Ничего, доберется. С собой носит постоянно блокнот, куда безостановочно записывает, что съел, что подумал, что услышал — объясняет, что археологам будущего он облегчает их задачу: исследовать, каким был средний человек в двадцатом веке. Только вот человек он — не средний, а некая помесь Маркса с городским < сумасшедшим >, даже чисто внешне: в бороде и в валенках или в лаптях.
Или вот, к примеру, мама моего воспитанника, медсестра клиники неврозов, сама себя обнаруживает периодически... висящей под потолком.
А к другу Юры, архитектору и экстрасенсу Ильдару на массаж продолжает являться уже с того света Владимир Высоцкий и, как Ильдар говорит, все так же продолжает материться. А я под потолком не вишу, с Высоцким не встречаюсь, Шамбалу не ищу. Они, выговорившись, расходятся по своим делам, а я, наслушавшись всего этого и пытаясь как-то все это увязать, опять оказываюсь в больнице. Хил, правда, навещает, передачи носит.
Он прятался за мою спину от нападок Гены Жаворонкова, известного нынче правозащитника, а тогда заведующего нашим школьным отделом в редакции. Понимаю, что для диссидента Жаворонкова мы все были безмозглые котята, замутнявшие своей коммунарской «сказкой» всю чистоту и трагизм противостояния Системе. Андрей Чернов, тогда еще начинающий поэт, доехал до нашего комму-нарского лагеря в Карелии и сочинил две строчки:
Коммунары, камуфляжи,
Кому — нары, кому — пляжи.
Очевидно, нары он предназначал диссидентам и прочим героям. Я не была героем. Но «на нарах» — в психушках — отсидела в полной мере за всех коммунаров.
...Господи, не пропадай, строчка, пишись, иначе мне — хана.
Жизнь, дай силы вытерпеть.
Я знаю: это пройдет. Однажды утром я проснусь, осторожно ощупывая себя изнутри, другим человеком. Но это будет другой человек. А это, нынешнее существо, задавленное немощью и страхом, так и останется здесь. На волю, к людям выскочит другая. А эта останется одна в казематах, пока в отведенный срок беглянка не свалится сюда же, но уже тоже со сгоревшими крыльями и в тех же лохмотьях, что и предыдущая.
И кому нужна такая жизнь, чему служат все эти вечные сгорания — мне неведомо. Но тут мне пришли в голову строки: «Ступив на свою тропу, не спрашивай, куда она ведет, лучше еще раз убедись, точно ли это твоя тропа». В школах искусств и во всех прочих творческих заведениях детей надо бы предупреждать, что искусство — не вечный взлет, а чаще всего падения. Полное сгорание. Так что подожди, не надо резать вены в эти периоды. Но все равно ведь не скажешь: сгорай осторожно. Подвиг не в сгорании. Подвиг — жить после того, как ты сгорела.
Читать не могу, на улицу — тошно, лежать — спина болит, поистине Божий дар — умение выводить каракули: как ты там, Гарри, в чьем теперь облике?
Я — все та же, я все там же — в депрессии. Юра все там же — в горах. Сказал как-то по телефону, что выбираться я должна сама. Не сочти это жестокостью, как счел Владимир Анатольевич, просто тут на днях приходил мой бывший воспитанник из Политического лицея, говорит, что не устает себе и другим повторять мою фразу, что все мы здесь, на земле, — только на задании, в командировке. И это воодушевляет уставших. Я верю: мы так и работаем вместе — ты, я и Юра. Даже не видясь. Тебя нет, Гарри, но есть твой образ, я его рассказала в своих сказках, о тебе теперь многие знают.
В больницах я бредила, что бестелесные существа иного пола и вообще иные — другие, чужие — лезут к моим девочкам, пользуясь их незащищенностью разумом. И велела девицам, если впускать, то только через комнату свиданий, только чтоб галантно приподняли шляпу, только выбрав свободное место на скамейке.
Мне Тамара Георгиевна рассказала, как больная, развалившись на полу, — нет, даже не ложась оставаясь на ногах, испытывала оргазм безо вся ких со своей стороны усилий. Они же, бестелес ные, всюду сумеют пролезть. Да простят мне Ма хатмы, Великие Учителя Востока, но я и их появле ния боялась.
Юра «утешил», показав, как отличить галлюци нацию от реального существа — оттянуть наза; веко, и если изображение исчезнет — значит, hi галлюцинация. Чудесный совет! Да я как увижу что нибудь этакое — сразу в обморок упаду, до отгяги вания века просто дело не дойдет.
Вот он, стоит у меня фотографией на столе. Н< я не буду плакать, что его здесь нет. Потому что н: соседней стене — фотография «Приюта шести» — так они назвали свой домик в горах в честь погиб ших ребят. А для нас с ним дороже детей ничей нет. И вообще — есть «Архипелаг ГУЛАГ», но не в массовом сознании погибшей Атлантиды детски: клубов, коммун, секций. Она просто ушла под вод} Вот уже первые археологи появились: некто Рома] Синельников ведет запись всех коммунарских пе сен, откапывает историю коммунарства, издае сборники.
Это целая субкультура — коммунарство со своими песнями, гитарами, законами, речевками. В никаким словом не передать, что мы чувствовали: свежие, подтянутые после бессонной ночи, когда вышагивали летом вдоль открытых окон, откуда несся храп и сопенье, а мы шли мимо, и с Калининского проспекта взлетали в небо голуби, розоватые от восхода солнца. Мы залезли на крышу киоска возле метро Краснопресненская и пели, обнявшись, песню на стихи Светлова:
Вот в предутреннем свете,
Над землею горя,
На красивой телеге
Выезжает заря.
Не уснем мы, товарищ.
Надо нам обсудить,
Как на эту телегу
Всех людей усадить.
Обсуждать в отделении милиции пришлось совсем другое, когда нас сняли с крыши. Но и это не испортило нашу песню, и крышу, и розовых на утреннем солнце голубей, взлетавших с пустынного проспекта. Нас была горстка, но мы верили, что переменим этот мир со временем, а из окон на рассвете будет нестись не храп, а хорошая музыка.
Эка невидаль — описать собственную юность. Откуда же тогда эта печаль? Нет, не оттого, что не сбылось. Юности и положено быть несбыточной. А оттого, видно, что все это для меня воплотилось в болезни, что те рассветы обрушились черными дырами мрака, небытия, депрессий. Что мои друзья остались верными своей юности, все реализуют свои проекты, а я все сижу над очередной грудой развалившегося даже не Дворца, а просто постройки и не знаю, как мне жить дальше с этой «болезнью. Каждый час, каждые два часа — как жить?
Я понимаю: депрессию надо изживать, проживать, переползать на тот, живой берег, к нашим, к живым.
...Как-то раз я проснулась в диком, цепенящем ужасе: «Мама! Людей нет!» Был ли это сон или видение, не знаю. Но ужас был огромный. Моя находчивая мама не растерялась: «А вот мы есть с тобой, нам больше никого и не надо». А мне так даже очень было надо. Мы с юности мечтали всех людей в свою телегу усадить. Шут с ней, с телегой, лишь бы люди были живы.
На наших собственных планетках — дома, семьи, круга общения — кое-что получилось. Все говорят: «Ах, какая свобода, какая атмосфера». Но зем-шарик нам не доверили. И правильно сделали. Мы бы его подарили детям, а те бы такое устроили! Кор-чак это уже описал в сказке про Короля Матиуша.
...Владимир Анатольевич, знакомясь со мной в Центре, пытался выяснить, есть ли у меня друг, которому можно позвонить и в два часа ночи. А я твердила, что не понимаю, почему нельзя подождать до утра. Отчаявшись, доктор резюмировал: «Значит, так: у вас есть муж (я тогда была замужем за Леонтием), а все остальные — друзья». — «Правильно», — обрадованно кивнула я его понятливости. Правда, опять он, наверное, не понял: друг в нашем смысле не тот, с кем выпивают, а кому звонят, когда есть дело. И только при встрече уже — объятия, поцелуи. А так — мы даже не шлем друг другу писем.
Хоть давно мы не виделись, старче, — плевать.
Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен за тысячу тысяч локтей.
Ты молчи, ты тихонько греби, Ты под солнцем тогдашним потей,
Может, снова на нас снизойдет синева.
Мгновенно собрать деньги, выехать на помощь, разрешить конфликт на месте — это мы можем. Но мы не знаем, как лечить депрессию. Не знаю, почему, но я остаюсь практически один на один с болезнью помимо мамы, доктора и еще двоих ребят, кому могу жаловаться по телефону. И то это мне везет!
...Сейчас почувствовала себя теткой в зеленом халате, которая то и дело переплетала жидкую косицу и, покачиваясь на своей кровати в Ганнушкина, безостановочно бубнила, едва увидит белый халат: «Доктор, подойдите ко мне, я вам расскажу кое-что интересненькое. Это история всей моей жизни. Не пожалеете!» Ее даже никто уже не замечал, да и говорила она, уставившись в пол. Ладно, хватит о больницах, пора опять о друзьях.
...А ведь, выходит, правильно нас громили и закрывали обкомы, райкомы и прочие КГБ за сектантство. Мы и были сектантами новой, более живой, чем ортодоксальная, коммунистической религии. А те, кто с нами боролись — ортодоксами. Не моя мысль: в той России коммунизм никогда не был подлинной наукой, хоть и зубрили его во всех школах, он всегда существовал в форме религии. Поэтому с такой яростью, поражающей советологов и современных интеллигентов, народ-богоносец крушил купола и кресты: в этом, по-моему, была не слабость и поверхностность веры, а, наоборот, ее сила — сила веры в нового Бога — в человека. На развалинах храмов хотели возвести новую религию. Это мироощущение хорошо знакомо мне самой и моим соратникам: мы все мечтали быть Доном Руматой из романа Стругацких «Трудно быть богом». Не знаю, какие цели преследовали писатели, но для нас они своими героями-звездолетчиками заменили иконостас в нашей невидимой, глубоко в сердце хранимой «церкви».
Внешне это был просто круг ребят, сидевших вокруг свечки, что и дало формальный повод обвинить нас в сектантстве. До серьезного анализа огромной мощи коммунарства дело не дошло: разогнали с десяток коммун да запретили употреблять в печати этот термин, вот и все.
Я же считаю основой болезни — и своей, и многих — именно уход от Бога под этаким детским флагом: «Я сам!» И планету спасу, и людей накормлю, вот мы сейчас в нашей собственной ООН соберемся с ребятами и все решим. И тебя, Боже, конечно, не забудем: будешь ты у нас тут в почестях и славе. А пока не мешай, дай порулить!
...К столу! Когда ускользает уверенность из-под ног, когда начинаешь барахтаться в страхах —к столу. Тысячи, десятки, сотни тысяч людей, страдающих моим недугом, лишены самой этой возможности — выкрикнуть, выразить свою боль.
От их имени я и пишу.
Да нет, вру, слезь с трибуны, Марина: я лишь продолжаю свидетельствовать свою болезнь. Ни от чьего имени, кроме своего.
Письмо авторам
|
