Кто что знает о Божинском?
Розыск.=УЗ.
Неожиданно всплыло из недр Сети. "Генеральский сын" - это тот самый Купреев, который потом на большом чиновном посту не раз спасал тех, кого мы нынче числим в театральных и других кумирах (Олег Табаков, коль захочет, может порассказывать".
С.Л. Соловейчик. "Вечная радость", М. Педагогика, 1986 г., с. 316-327
Никого не обвиняю и не укоряю, не хотел бы, чтобы кто-нибудь почувствовал себя виноватым, кроме самого Вити. Да и его — что винить? Я ругаю его вот уже много лет и письменно, и устно, и по телефону; сказал ему все справедливые слова и все несправедливые. Имело бы смысл осудить его, если бы случай Виктора Божинского мог быть примером для других, если бы таких, как он, было бы много или хоть несколько. Но Витя — сплошное исключение, юридический, педагогический и человеческий казус. Однако в тот день, когда я впервые стал- писать про него, этот «казус», которому тогда было 23 года, русский, с десятилетним образованием, не калека, не тунеядец, не хулиган, не пьющий, готовый на любую работу, сидел без еды в самом центре Москвы, на Плющихе, не имея ни ко¬пейки денег и никакой надежды ее, эту копейку, в бли¬жайшие дни заработать. Нечего ему есть бывало по два, три, четыре дня. Научился он жить и на рубль в день, и на полтинник, и на пятиалтынный и сколько раз ходил пеш¬ком—рядом с автобусами, поверх линий метро,—ходил к кому-нибудь в слякоть, пешком через весь город, в на¬дежде, что, может быть, его покормят и дадут ему на об¬ратную дорогу.., Фантастическая история. Весь наш мир со своей добротой и со всеми его закона¬ми, со всеми его объявлениями «Требуются! Требуются! Требуются!», весь мир отвернулся от Вити, тихого, добро¬го, неленивого парня с замечательно умелыми руками — за что ни возьмется, все получается. И никто не оспаривает, что он добр и неленив, но никому он не требуется, и все его гонят...
Утром звонит:
— Был в райкоме комсомола...
— Ну и что?
— Прогнали, не стали разговаривать,— вздыхает Витя, вполне понимая райком, нисколько его не обвиняя.
И я не обвиняю, я бы его тоже прогнал, Витю. Вот как это все случилось. Отца у Вити с ранних лет не было, мать работала на стройке, в столовой, потом была домработницей. Жили они неплохо. Года два Витя провел за городом, ухаживал за больной теткой, и она вечерами пересказывала ему всю русскую литературу, всего Тургенева и Толстого. Когда Витя вырос и стал читать, он с удивлением увидел, что все хорошие книги он вроде бы уже читал, а тогда, в 10 лет, он думал, что тетя рассказывает сказки.
Детство — распеленуто сердце под весеннею стужей. Там из боли и смеха, как из белого снега, детство делает душу...
Потом мама отдала Витю в интернат, и в интернате он жил неплохо, тайно держал с товарищем большого пса. Однако не понравилось ему, что ребята какие-то дурные: лежит в палате больной, принесут ему поесть, он поест, а миску с ложкой лень в столовую назад тащить, он в окно их выбрасывает и смеется, довольный.
— Оглоеды,— вздыхал Витя.
Упросил маму взять его домой. Мама взяла, но, когда Вите исполнилось 14, она умерла. Витя бегал по Арбату за кислородной подушкой, достал, прибежал, а мама уми¬рает. Последние ее слова были такие:
— Книжка — за квартиру платить—в кухне на полке... И умерла.
Государство наше заботится о сиротах так, что с нас со всех эта человеческая вечная забота как бы уже и снимается, уже детям не внушают «жалей сироту», вроде бы и жалеть не надо, государство пожалеет и позаботится.
Но это общее рассуждение, а в частном, Витином случае и государство позаботилось о нем, и просто люди — чужие — пожалели мальчишку. Его устроили на хороший большой завод, стали учить, и мало того: комсорг завода, молодой инженер, как бы усыновил Витю. Не то чтобы «шефствовал» над ним, время от времени спрашивая, как дела, а, будучи сыном генерала, оставил генеральский свой дом и перешел жить в Витину комнату, чтобы смот¬реть за ним, водить в столовую, ругать за нестиранное белье, внушать честные правила жизни. Другой отец так не возится с сыном и брат так не возится с братом, как с Витей возились.
Читатель ждет, наверное, привычного хода насчет того, что Виктор вырос и оказался неблагодарным? Подождите... Почему же неблагодарным ему оказаться? И мать его воспитывала в честности, и теткины сказки-рассказы тоже не впустую были рассказаны. Витя работал, зарабатывал, серьезно объяснял: «Я заводу благодарен, он меня кормит». Когда его дом сгорел от чего-то, он получил хорошую комнату в малонаселенной, как говорится, квартире и обставил ее так, как и в самых модных домах не обставят, потому что у него есть вкус. Полдетства провел он в антикварных магазинах Арбата, торчал там часами после уроков, разглядывая витрины и прилавки — тут тебе и Третьяковка, тут и Пушкинский. Глаз к хорошим вещам привык, и хозяйственная сметливость не позволяла тратить деньги зря. Вот он изголодался, до ручки дошел, и мебели, украшений его домашних давно нет, а одет чисто и красиво. Когда он в чистой и красивой одежде вышел с метлой (в дворниках был), то сослуживцы, естественно, невзлю¬били его: пижон. Кому придет в голову, что нет у него ничего больше: ни смены белья, ни тряпочки, ни ниточки и ни чего...
Но о дворниках — это позже, а пока что Витя на заводе, и всё хорошо, только вот секретарь с завода ушел, выдвинули секретаря на работу повыше. Витя стал жить один, и тут однажды cлучилась маленькая беда. Такая маленькая, что никто ей значения не придал, и Витя тоже.
Дело в том, что он писал стихи. Почти все люди в этом возрасте (лет 18 или 19 ему тогда было) пишут стихи. Но Витя, в отличие от всех, когда начинал писать, то стано¬вился сам не свой и, забыв обо всем на свете, писал до утра, по тысяче раз перебирая одни и те же слова, переставляя и перекладывая их:
Небо начинается с земли,
В небе начинаются березы,
И стекают листьями они,
Как непрошеные радостные слезы...
Позже эти четыре строчки были опубликованы в «Комсомолке» и получили отклик в полтысячи писем от Витиных сверстников, чего никогда прежде не было, на стихи и вообще-то не часто откликаются, а тут — четыре строчки! Еще позже его стихи дважды печатались в «Комсомольской правде»; но в тот день, сложивши «небо начинается с земли...», Витя измаялся бессонной ночью, стихотворным мучением и проспал смену. Что делать?
Витя не растерялся. Тут же поехал сдавать кровь — не деньги ему были нужны, а справка, что был он в донорском пункте.
А спустя месяц история повторилась:
Утро меня будит самолетом, Веяром за оконным переплетом,
Я живу под птичьим перелетом Из осенних рощ.
В доме я живу с дощатой крышей,
Многое со мною пережившей,
Мне под нею каждый лучик слышен И тем боле — дождь.
О поэтах часто говорят, что они пишут стихи кровью. Эти утверждения истинны, хотя все же в переносном смыс¬ле. Витя расплачивался за стихи кровью буквально.
Но однажды у него нашли какую-то ушную болезнь (из-за которой, кстати, его и в армию не брали), кровь взять отказались и справку не выдали. Получился прогул.
И еще раз было — заснул в цеху с утра, у батареи. Вышел скандал. Получил выговор и сам попросил об увольнении, потому что стыдно ему было: цех хороший, продукция значительная, деньги большие, о прогулах никто и слыхом не слыхал — что же подводить, позорить людей?
Как-нибудь проживу, решил Витя, один ведь. Неужели не заработаю? Устроюсь так, чтобы не с утра выходить... И на стихи больше времени останется.
Так рассуждал Витя, и вроде бы здраво, и вроде бы честно, не понимая одного: на заводе-то он был свой, да еще сирота, да ими же, заводскими, на ноги поставленный: 20 лет Виктору — и 6 лет рабочего стажа. Свой. А в других местах — кто он? Кому нужен? Кто заступится, если что? Кто копейку даст, кто ужином накормит?
И вот в одном из самых популярных московских театров разыгрывается одна из самых популярных драм ми¬ра — «На дне»: все смотрят, переживают события, радуются большому искусству; драма подходит к концу, тот, кому положено, повесился, кому положено — спился, человечность провозглашена, артисты пошли разгримировы¬ваться; и тут, еще и зрители не успели разойтись, на той же сцене вновь разыгрывается драма, только на другой лад и без репетиций — бьют новичка-монтировщика Витьку...
Не знаю, за что его били, видел только синяки. Уволил¬ся. В другом театре монтировщиком. Опять история вышла какая-то — уволился.
Отлынивал от работы? Нет. Искал какой-то особой справедливости (за это тоже, бывает, бьют)? Нет. Ну просто не такой он, как все, понимаете? Говорит не о том, о чем все, и както нудно, на все свой взгляд, и не отцепишься от него... Поэту трудно приспособиться даже к самой обычной жизни, вспомните биографии поэтов!
Не так мы думали начать...
А может, может, слава богу, Что отвыкаем понемногу
Так неоправданно мечтать?
:Рассвет в верхах раздуло на версту,
Пора, наверно, к дому возвращаться,
Здороваться и шумно умываться, И приходить к обычному лицу.
С тремя увольнениями за три месяца нелегко устроиться. Нужно пройти комиссию по трудоустройству. А комиссии ведь не скажешь, что и как было, комиссия видит одно: не хочет парень работать, летун. Все устраиваются, ни с кем ничего не случается, а этот? Да Вите и сказать нечего. Действительно, у всех хорошо, а у него плохо. Значит, он виноват: там не смирился, здесь не попросил, тут на что-то другое надеялся... Однако нельзя же с одним человеком возиться без конца, люди готовы помогать, но лишь тому, кому помощь идет впрок. А этот вдобавок на завод идти не хочет (а он боится проспать), и туда не хочет, и сюда... А хочет сторожем на ярмарке. Иди сторожем, ладно.
А теперь представьте себе, что вы в комиссии и что через полтора месяца после всех этих длинных разговоров Божинский опять стоит перед вами... Что вы ему скажете? Как будете злы на него?
Не знаю, из-за каких именно стихов уволили Витю на этот раз (уже не по собственному желанию, по статье, т. е. за прогул), может, из-за этих?
Арбат шумит, Арбат грохочет,
Арбат весны напиться хочет.
Снега кричат:
«Прощай, карниз!..»
И каплей — вниз,
и прямо — вниз...
Эй, с шубами,
подставьте лица —
Кончает снег самоубийством!
Стоило ли из-за таких стихов (и не стихов даже, а отрывков, потому что за целую ночь Витя больше трех-четы-рех строк сложить не может) — стоило ли из-за них нарываться на неприятности, умолять, чтобы переменили смены и покрыли невыход на работу, получить отказ, упрашивать местком, снова ждать решения разгневанной ко¬миссии?
Возможно, вы, читатель, скажете — не стоит. И я тоже скрепя сердце говорю Вите: не стоит, думай о работе, о жизни своей...
Но ему-то что делать? Он не может не писать стихи, хоть вы его застрелите.
Россия, здравствуй, это — я, Преемник слов красивых, древних, Исконной вольности преемник, А может — новая слеза... Прости, слепой,за то, что вижу, Прости, глухой, за то, что слышу, Прости, уродливый, что все же Я не уродлив от природы; Прости, безногий, Ночью лежа — В конце кровати чую ноги... Но все равно на жизнь обижен... За что? Сам смутно понимаю. За то, что слишком много вижу, За то, что слишком много слышу И слишком близко принимаю...
Вот тут, собственно говоря, и началось. Комиссия тоже не каждый день, ее дождись, а обедать надо сегодня. А дождешься — не сразу тебе дадут направление, какого добиваешься, а есть хочется страшно. Он просил в долг у знакомых, перестал стесняться, просил уже и по трешке, и по рублю, и по пять копеек на метро, у тех просил и у этих. Да ведь все знают, что никогда не отдаст, и у всех семьи. Богачей среди Витиных знакомых не было.
Месяца два или три страдал, наконец устроили его воспитателем в хорошую школу.
Директор вошел в положе¬ние, взял после статьи, люди вокруг, с детьми все хорошо получается, и вроде бы зарплата вот-вот, но домоуправле¬ние наложило арест на зарплату — за квартиру сколько нэ плачено? И опять пошел одалживать, теперь в школе. А люди, естественно, косятся, а он еще вдобавок порядками школьными недоволен, а то и вовсе на работу перестал ходить. Лежал дома — есть было нечего. Измаялись с ним все: «Уходи по собственному желанию». По-доброму посту¬пили, статьи в трудовую не записали. Было бы у Вити четыре статьи. А так — только три.
Другой бы умер от всех этих огорчений и бед, лег бы и умер. Но у Вити другая жизнь есть.
Как много памятников лечат Поля российские от боли...
Я полем расстилаю сердце,
Когда тоскою заневолит.
Я руки мысленно кладу На тот осмысленный гранит.
Он дарит злость навстречу злу, И он меня хранит.
...Выживаю, как из предсмертности,
Из мальчишеской неумелости,
Из отчаяния по ней — Для стихов,
для рощ, для людей!
Как роскошно земля надышена
Талым снегом, губами, крышами!
Он не носил своих стихов по редакциям, не рассылал их почтой, он слишком хорошо знал теперь, что такое — стихи. И эти свои стихи за стихи не считал. Бился ночь за ночью, пробиваясь к стихам. Правда, ходил к поэтам, самым знаменитым, страха ни перед кем у него нет; но что он может предъявить? Отрывки? Четверостишия?
Еще раз напоминаю, что никого не виню и не обвиняю, здесь все невиноватые. Но, может, найдется хоть один правый?
Маститые, пожалста, потеснитесь,
Мои стихи пустите в эту книжку!
Ведь я тот самый взбалмошный мальчишка,
О ком вы очень мило говорите...
Работал техническим секретарем в редакции (два ме¬сяца), курьером в типографии (полтора месяца), дворником (около двух месяцев), но тут у него украли шапку, а без шапки как снег чистить? Два дня прогулял, добывал денег на шапку, уволен по статье. Трижды Виктора устраивал на работу райком комсомола, потому его там больше и видеть не хотят; горком занимался им не раз, не два — бессчетно. Комиссия по трудоустройству тоже видеть его не может. И все правильно, все честно, все законно, да только Вите-то что делать, повторяю? Думали, что он больной, посылали к врачам и на комиссии — нет, здоровый.
Мне зимами особо одиноко
Так просыпаться в свете белых окон.
Заборами, как простыни, простроченный,
Снег оттеняет след и одиночество.
Мне одиноко, словно в зале гулком...
Иль в утро выйти черною фигуркой
И побрести под тихим снегопадом,
Под снегопадом и под чьим-то взглядом?
Воспоминанием быть чьим-то отдаленным,
Мелькать кому-то сквозь деревья голые...
«И так далее»,—
как сказал Витя по телефону в три часа ночи, написав эти стихи. Когда он напишет несколь¬ко строк, ему тут же нужен и слушатель, он умирает от непрочтения родившихся стихов, ну просто умирает, задыхается, можем ли мы это понять? Если он знает номер вашего телефона, вы можете ругаться, сердиться, обещать полный разрыв, втолковывать правила приличия, хныкать, что хотите спать, что спать нужно, наконец, что завтра рабочий день, но и после этого, через час, в четыре утра, вновь раздастся звонок, и Витя, умоляя, унижаясь, будет просить, чтобы послушали хоть несколько строк:
...А перед тем, как лягу спать,
В последний раз к окну припасть,
Где звезды, ночь и яблони...
Где гулко носятся ветра,
Взбивая прошлые снега,
Приготовляясь к завтрашним,
Стихи ли это? Не знаю.
В фарватере чудовищного катера
Рыб собираю с вспоротым брюшком,
Трепещется в руках живое красное
С развязанным в глазницах узелком.
Стихи ли это? Стихи.
...Монахи плыли, клобуки их черные,
Как сахарные головы греха.
Поэт. Я знаю поэтов, которые полжизни отдали бы за две такие строчки. Но затем судьба Вити Божинского и вовсе отказалась от него, вроде комиссии по трудоустройству. Соседи польстились на его комнату, да и надоел он им в квартире, вечно их мылом руки моет, они побили его, обвинили в хулиганстве, засудили на год — еле выжил Витя. Спасибо помогли мне в хлопотах добрые люди, и через полгода Витю освободили, дали ему новую комнату с добрыми соседями, но все по-прежнему! То двери обивать примется, и лучше всех обивает, но не расплатится вовремя за материалы; то сторожем, то в котельной, а то вдруг научился писать маслом, надеется продавать картины, а то садовником в больницу устроился, придумал, как разбить на участке потрясающий сад, сидел в библиотеке, выискивая редкие книги по садоводству, но тем временем его, разумеется, уволили, потому что не для того нанимают садов¬ника, чтобы он в библиотеке в рабочее время сидел...
И тем не менее потрясающее чувство жизни, веры в жизнь, веры в то, что не погибнет он, не пропадет!
Уже в отцовских сапогах Вступаю в утреннее стремя,
Уж голова возпесена к ветрам рассветным,
И — скачи! Терзайся, жгись,—
настало время Твоей заботы и зари!
Расскажу, как он нашелся. Прочитав в газете очерки о Мише Гринине, Виктор написал стихи в его память и прислал их с припиской: «Будь я проклят, если не проживу свою жизнь так же».
Как это ни странно звучит, но, по-моему, он выполнил обещание. Он живет свою жизнь так же. Интересно, что было бы с Ван Гогом, если бы не брат его Тео, который всю жизнь кормил его, вовсе не будучи уверен в том, что тот — Ван Гог.
Никого не виню, но где брат твой, Виктор?
http://bozhinski.narod.ru/solov.htm
Обсудить на форуме |
Письмо авторам
|
