В ШЕСТИДЕСЯТОМ Я ПОШЁЛ В ТРЕТИЙ КЛАСС
Валя Хорош прислала ссылку на конкурс воспоминаний бывших школьников, из которых Дмитрий Быков намеревается к сентябрю выпустит целую книжку. Срок подачи, увы, 25 февраля. Но воспоминаний, думается, хватит на несколько книг...Пишите!=УЗ.
Валерий Хилтунен
В ШЕСТИДЕСЯТОМ Я ПОШЁЛ В ТРЕТИЙ КЛАСС
Гордо носил на груди октябрятскую звёздочку – символ сатанизма, как мне объяснят лет через двадцать, но с кудрявым вполне христианским малышом (Володя Ульянов, как повествует полузабытая ныне детская лениниана, сорвал с себя крест уже потом, после казни старшего брата – значит, было-таки чего срывать, и, стало быть, все мы, советские дети – хоть мусульманских корней, хоть внуки атеистов – тоже его как бы носили, хотя и в глубоко загримированном виде.
Но что мы тогда в этом понимали…
Отряд наш пионерский носил имя Лёни Голикова. А потому Голиковка – старинный район города, названный явно в связи с проживанием там люда не сильно разодетого, и не попала в перечень НЕПРАВИЛЬНЫХ, как мне, несмышлёнышу, казалось топонимов, которые я от имени городского пионерского штаба просил мэрию непременно переименовать в честь космонавтов и пионеров-героев: Перевалка, Зарека, Соломенное, а особенно эта нелепая Северная точка, которая к тому же была расположена на самой южной окраине Петрозаводска. Мэр – а по тогдашнему председатель исполкома горсовета депутатов трудящихся - не только всерьёз принял это моё письмишко, но и принял нас с моими подручными Колькой, Светкой и Андреем в своём кабинет е, и чем-то там угостил, хотя мы и не кричали «Горько!». Фамилия у мэра была смешная, как и у большинства тогдашних карельских начальников: Тришкин, Гришкин, Дунькин, Манькин, Сенькин, я точно не помню, кто из них был на каком посту, кроме, пожалуй, Ивана Ильича Сенькина, который по отечески подставлял мне, горластому коротышке, ящик из-под пива на трибуне, когда я что было мочи орал в микрофон: «Юные ленинцы, к борьбе за коммунистической партии Советского Союза, будьте готовы!». И площадь, чеканя шаг, отвечала мне единодушным рыком, и майский ветер с Онежского озера трепал мой галстук, но не мог оторвать четыре красные полоски, которые намертво пришила к моей рубашоночке бабушка…Такого количества полосок не было больше ни у одного мальчишки не только в нашем городке, но и, пожалуй, по всей стране. Их я сам себе придумал, исходя из логики: одна – у звеньевых, две – у отрядных предводителей, три – у дружинных, больше вроде и не предусматривалось, но я-то был самым главным пионером Петрозаводска! Взрослые против моих полосок не возражали – они тоже любили регалии…
…О происхождении этого трибунального ящика я тогда не задумывался, да и то сказать, это ведь не мавзолей был, а рейки да фанерки, в будни никем не охраняемые, мало ли кто тут пикниковал, тем более. Старожилы знали, что именно с трибуны каменный Киров, указывающий пальцем в землю, казался Дяденькой Пис . Бельгийского писающего мальчика нам сквозь железный занавес было тогда не видно, и мы думали, что и Киров, и примерно такой же Пётр Великий – это наш петрозаводский эксклюзив. Был ещё огромадный, один из самых больших в мире Ленинов, но скульптор Манизер изобразил его выступающим за каменной кафедрой, и там ничего такого выдающегося не наблюдалось. Памятник этот финны во время оккупации не тронули, а достойного памятника Сталину, как это ни странно, в Петрозаводске и не было. Учителя истории эту тему особо не педалировали, но я помню из детства, как мы с Юркой в песочнице перессорились на тему, кто же всё-таки главнее – Ленин или Сталин – что-то такое слышали в разговорах взрослых, шёл 1956-й год, и Юрка с размаху швырнул мне в глаза целую лопату песку, и мама долго промывала мне эту мою политическую близорукость и сильно ругалась.
Скульптор Манизер, кстати, тоже примерно в это же время тихо ненавидел скульптора Конёнкова, который по возвращении из Америки получил почётны й госзаказ на украшение фронтона Петрозаводского театра, строящегося на месте взорванного собора, фигурами танцующих карел, финнов, русских и даже, кажется, евреев – в Карело-Финской ССР даже бытового антисемитизма было куда как меньше, чем в среднем по стране…
Мата, кстати, тоже – по крайней мере, я ничего такого из своего детства не помню. Маленькая столица опереточной, но как бы равноправной союзной республики, 16-й по счёту, тихо почившей в бозе в 1956-м, финансировалась Сталиным щедро – четыре театра, академия наук, университет, роскошные библиотеки, музеи….Не Исландия, конечно, где работает аж 300 театров, но и отнюдь не Урюпинск.
Говорят, что цивилизованность населения любого города легко вычисляется по проценту исходящих оттуда писем с правильно написанным почтовым индексом на конверте. Так вот – только Петрозаводск давал в СССР все сто. Я этого всего тогда, в школе, не знал. Это уже потом, бывая в журналистских командировках, я начал удивляться людям, которые ничего НЕ читают и никогда НЕ бывают в театрах…
Мы – читали. А у меня её было особое обстоятельство. Отца, приехавшего учиться в МГУ из капстраны с названием Финляндия (думаю, он был там весьма экзотическим персонажем), поманили в окончательно обесфиненную после войны и репрессий КФССР, пообещав золотые горы. Да тут ещё в процессе обучения и совместного проживания в общежитии на Стромынке он познакомился с моей русской мамой, ну, в общем, случилось что-то типа истории Виктора Ана и Жерара Депардье, а я оказался в трёхлетнем возрасте в самом интеллигентном городке всея СССР…
В городе, на моё счастье, бушевала эпидемия какой-то детской чумки. Или свинки, я точно и не помню – но до конца дней не забуду того ужаса, когда меня втолкнули в старшую, карантином не охваченную группу детского сада. Я среди них выглядел одиноком лилипутом в стране гулливеров, да ещё и вооружённых лопатами. Но лилипут был умный, раннее детство своё проведшей на самой умной улице планеты, а именно Стромынке, где в бывшем монастырском здании, наспех переоборудованном в общежитие МГУ, на квадратный метр приходилось по дюжине будущих академиков и даже нобелевских лауреатов. В этаком рассоле любой огурец станет грамотным, вот я к трём годам уже и кое-как, но всё-таки читал. А эти, с лопатами, любили слушать – вот я и стал их знакомить с классикой по всему алфавиту: Агния Барто, Маршак, Михалков, Чуковский – что-то находилось в детсадовской библиотеке, кое-что я из дому носил…Как только я прекращал своё культур-трегерство, группа ощетинивалась лопатами. Так что учителями моими был и страх. Карантин со временем кончился, но я уже успел войти во вкус…
Дружина наша носила имя Дзержинского. Вдова железного Феликса надолго пережила его, и даже гладила меня по голове. Дело было так. Батьку отправили учиться в ВПШ, я скучал и детским умишком своим выдумал повод поехать к нему на новый год в Москву, хотя мама не отпускала, у них тогда начался разлад…На совете дружины я предложил отвезти карельскую ёлочку старушке Софье Сигизмундовне Дзержинской. Отважно сел в поезд (советское время, никакого тебе терроризма и педофилии, доброжелательная проводница), самостоятельно – подчёркиваю! – нашёл на Комсомольском проспекте сдвоенную квартиру, долго подпрыгивал до звонка, но так и не достал, и начал барабанить в дверь руками и ногами. Услышал женский голос: «Феликс, открой, там кто-то пришёл», весьма удивился, поскольку из учебников знал, что Феликс скончался в 1926-м, а нынче на дворе уже всё-таки 1962-й. Феликсом отказался внук, названный в честь дела, и он поначалу меня не очень-то увидел: «Бабушка, странно, тут никого!». «Как это никого? - закричал я. - Мы, пионеры дружины имени Дзержинского средней школы 22 города Петрозаводска поздравляем вас….И сунул озябшей ручонкой пластмассовую ёлочку, которую умудрился не смять в дороге. Меня поили чаем и гладили по голове. Рука у вдовы была тёплой, но крепкой.
Про мой подвиг написали в местной финской газете «Неувосто Карьяла» («Советская Карелия»), но поскольку в нашем чухонском языке родов нет, то автор всё напутал и представил меня девочкой Валерией. Их в то время среди активистов было больше. Возможно, ещё и поэтому мужское руководство СССР было отчасти криво руками и излишне прямо извилинами – лидерские навыки, как и всё в нас – родом из очень раннего детства…
Впрочем, ту финскую газету мало кто и из взрослых-то читал, так что одноклассники мои меня не дразнили.
А партийно-комсомольское руководство взяло меня на заметку. Я стал юным выдвиженцем.
В Таллине, тогда ещё с не имевшем удвоеННого кончика, где проходила всесоюзная Неделя дружбы, мне поручили сказать со сцены театра «Эстония» семь приветственных слов на финском: «Пионеерит Карьяласта ляхятевят лямпимят тервейсет ээстилле пионеерилле». Я и сегодня не с разлёту отчебучу этакое, а тогда мне было 12, и меня впервые вытолкнули на огромную сцену…В общем, я, как ни стыдно признаться, обдулся. Но когда на петрозаводском перроне, где нашу делегацию, вернувшуюся с той Недели, атаковала радиоженщина с микрофоном, я ей не все обстоятельства описал, а только про мир и дружбу между народами. Говорил, видать, складно – ей понравилось, и она даже сделала мне предложение, от которого и вы бы в моём возрасте не отказались - пригласила меня вести еженедельную программу для школьников на Карельском радио.
Это была ещё та школа…Именно нам, юным дикторам, доверяли орать со сцен всяких профпартконференций всякую лабуду, сочинённую с пьяну придворными халтур-поэтами обкома: «Сегодня будем поздравлять и вашу мать, и нашу мать» (это какой-то женский съезд 8 марта), «Скорей бы мне окончить школу, я в космос, к Марсу полечу. - А я хочу быть Терешковой, выкрикивала в зал Верка Вильтер, ныне проживающая в междуморье Красного и Средизменого, а я отвечал ей солидно, по-мужски: «Быть Николаевым хочу».
Нас кормили за сценой из спецбуфетов, не сильно тогда, в общем-то, и роскошных, но у нас и от того обилия глаза разбегались….У меня, правда, меньше – меня временами выпускали в Финляндию к бабушке с дедушкой, которые, не изменяя идеалам своей коминтерновской юности, были немалыми шишками среди левых (потому –то меня и выпускали к ним), но всё-таки жили в стране потусторонней…Было у меня в Петрозаводске всё, о чём лишь мечтали сверстники – жвачка, джинсы, кока-кола, но дед настойчиво вбивал в мою юную башку, что это ВСЕГО лишь жвачка, джинсы и кока-кола, а деда Мартина я очень уважал, хотя и побаивался, а детским сердечком своим бесхитростно любил обеих бабулек своих - финскую Еву Адамовну и русскую Клавдию Фёдоровну. Пожалуй, в списке своих самых первых учителей я именно их и назову.
…Мы читали много. Помню, мама принесла мне с работы гигантские, в рост младшего брата, журналы учёта погодных явлений – тысячи пустых клеточек как бы приглашали заполнить их хоть какой-то информацией, и мне зачем-то стукнуло выписать туда все королевские династии мира, всех пап римских, царей, князей, курфюрстов – задолго не только до Википедии, но и до Исторической энциклопедии, составителей которой я люто ненавидел, потому как с каждым новым они отнимали у меня радость первооткрывателя – сначала напечатали список всех австро-венгерских императоров, потом болгарских царей…Но я отыгрался на японцах…
А ещё я был зол на второгодника Клишко (прости уж за давностью лет, коли жив), который был дик, мало образован и обзывал меня я не помню как, но как-то далеко не торжественно. Однажды я увидел его в МОЕЙ юношеской библиотеке читающим почти такую же толстую книгу, как и у меня. Это переполнило чашу моего возмущения, я подошел к нему сзади и изо всех сил огрел его по башке томом на букву «Г» Большой советской энциклопедии, издание один, под редакцией ещё Бухарина (как оно сохранилось у нас, лишь Богу ведомо, и тем финским левакам-романтикам, что когда-то хлынули в Петрозаводск, убегая через границу от свирепого, но тоже по-своему правого Маннергейма…
Ну, так вот, огреть-то Клишко я огрел, но на поверку этот читатель оказался вовсе и не моим одноклассником – просто у них затылки были похожи. Бежал из библиотеки я очень шустро, он меня не догнал.
Из всех вопросов, которые задавали нам учителя на уроках, более всего запомнился один, от исторички, почему-то подъезжавшей к школе на мотоцикле: «Хорошо ли живёт Папа Римский?» Будет большим преувеличением сказать, что я и сегодня докопался до правильного ответа…
В 14 лет меня избрали в Горком ВЛКСМ. Нацмен, отличник, активист – всё сходилось. Помню, я в сумерках после пленума возвращался домой вприпрыжку, размечтавшись о дальнейшей карьере своей, решил сократить дорогу - у нас там есть Ямка, парк такой в котловане, засаженном деревьями на всенародных субботниках. Из-за кустов вышел не очень трезвый ангел и спокойно так, даже не остановившись, врезал мне с размаху по морде. Я от неожиданности аж в лужу сел и сопли мои смешались и со слезами, и с кровью, и моросящим дождём.
Кругом вода, одна вода – и я посередине. Член горкома…
Ангелом этого ранителя своего я начал именовать уже потом, много лет спустя. Один убийца, отсидевший много лет, признался мне, что он лишь на десятый год понял всю мудрость заповеди про левую и правую щёки: «Всё дело в стереоэффекте!» . Я согласно кивнул головой. Равновесие – наиважнейшее дело. Если б меня в тот вечер не окоротили, я бы, возможно, так и доскакал бы вприпрыжку до всяких чинов и званий, но потом бы спросил себя, остановившись, оглянувшись, внезапно, вдруг, на вираже: «И это – всё? И вот ради этого стоило надрываться?» Но в то же время я благодарен «Артеку», «Орлёнку», пионерскому штабу, школьному комсомолу – если в правильных дозах, то в жизни весьма даже пригодится.
Нынешних, которые растут без всего этого, жалко…При всём разнообразии их нынешних утех.
Много лет спустя я случайно выяснил, листая всякие бумаги в приёмной министра просвещения, что каждая школьная золотая медаль обходилась образовательному ведомству в 2 рубля 72 копейки. Наша девятая петрозаводская разоряла минпрос по полной программе – классов в параллели было до черта (сам я учился в «Зе», но помню и наши стычки с десятым «Л»), а из каждого выпускного класса выходило по два, три, а то и четыре медалиста. При этом, смею заметить, дагестанскими ЕГЭ-штучками у нас тогда и не пахло.
Четвёрок у меня не было. Хотя нельзя сказать, что я так уж сильно любил школу. Тут другое обстоятельство – руководитель пресс-клуба «Товарищ» при карельской молодёжной газете, куда изо всех школ стягивались все самые белые вороны, грозно предупреждал новичков, что при первом же звонке от родителей или учителей, что клуб де отвлекает от учёбы, он пинком, а вы с лестницы кубарем. Вот и приходилось самим перед собой клясться кровью и потом – только медаль, причём золотая, чтобы не канючили взрослые, что мол вот если бы ты побольше занимался, то…А жизнь в клубе была действительно яркой - артековско-орлятской и даже лучше, потому что круглый год, вот и приходилось корячиться сразу в двух школах: девятой средней, о которой я с годами стал понимать, что она была, видимо, лучшей в СССР, но всё равно ску-у-чной по сравнению с тем, что нам предлагала журналистика – с её командировками по лесным пожарам, операционным и хождением в качестве временных юнг Онеге. Директор Фрадков, при всей его демократичности и открытости к педагогическим инновациям, ясное дело, не имела право рисковать так, как мог журналист Фрадков, отправлявший нас на границу с анекдотической справкой «Валерий Хилтунен, 15 лет, направляется для обустройства лагеря труда и отдыха, в сопровождении Раи Зайцевой, 15 лет, и Александра Колобова, тоже 15-летнего». Из этих пятнадцатилетних капитанов: из первого уж что выросло, то и выросло, Рая была директором школы, говорят, замечательным, а Сашка успел объездить с телекамерой едва ли не все горячие точки, стал телезвездой и ему под кремлёвскими звёздами вручали какие-то вполне заслуженные награды…
Если бы мне доверили рулить молодёжной политикой России, то я бы начал с восстановления именно системы местной юношеской прессы – мы взрослели, как на дрожжах, и я до сих пор не встречаю м е л к и х и суетных стариков среди подросших одноклубников моих.
Обсудить на форуме |
Письмо авторам
|
