Друзья уходят...
Боря Минаев (комната 642 семидесятых) написал некролог: умер Володя Чернов (комната 643, так кажется - там сидел комсомольский отдел: Валера Борщёв, Вика Сагалова, Лена Токарева, захаживал Олег Жадан). Шестой этаж, собрание престранных людей, счастливое и памятное братство...
Театр имени Чернова. Колонка Бориса Минаева
04.08.2013
автор: Борис Минаев
смотрели: 303
Умер главный редактор журнала Story Владимир Борисович Чернов.
Когда я написал в фейсбуке об этом, Олег Кашин мгновенно отреагировал: «Умер Чернов (черновский «Огонек»)». Мне стало очень интересно – что Олег подразумевает под этим? Я попытался сформулировать сам – и не смог, хотя работал в черновском «Огоньке» (а также еще в трех других, с другими главными редакторами). Это слишком остро до сих пор и слишком сложно для меня. Для меня тогдашний «Огонек» – это был во многом сам Чернов, его главный редактор.
У него было много интересных привычек. Например, он очень любил стрелять, из игрушечных пистолетов. Однажды они вдвоем с сотрудником редакции «Огонька» купили в подземном переходе огромный китайский пистолет (точную копию какого-то настоящего, американского) и стреляли по мишени целый день, страшно хохоча. Мишень они исстреляли всю, до лохмотьев.
Причем я не могу сказать про Чернова, что он был «большой ребенок». Ничего подобного. Он был такой, я бы сказал, настоящий серьезный мужчина, очень любил автомобили, гонял на них как зверь, занимался каратэ, построил настоящий большой дом, вырастил прекрасных детей, всю жизнь работал, тащил семью, отвечал за немаленькие коллективы, принимал решения и т.д.
Как журналист – он никогда не был репортером, таким зубодробительным газетным волком, нет, он был скорее писатель, автор литературных очерков, потом редактор – но при этом дикое мужское или детское любопытство постоянно толкало его в спину – он стоял с литовцами на баррикадах в Вильнюсе в 1991-м, против наших десантников, он сцепив руки с другими такими же романтиками, ждал штурма у Белого дома в августе того же года, он бегал под пулями во время осады того же здания в 1993-м, он дружил с Ростроповичем и ездил на охоту с олигархами, он просиживал ночами с Макаревичем и Гребенщиковым, пил вместе с Аукцыоном и митьками, он брал интервью у Тани Юмашевой, словом, все это время прошло сквозь него, он был как провод, он искрился и загорался время от времени, настолько было велико напряжение.
При этом Володя постоянно нарывался на скандалы. Его с треском уволили из «Комсомолки» по какой-то анонимке (потом выяснилось, что дама была в него влюблена), он устроился вроде бы на тихое место в журнал «Молодой коммунист», но там попал в диссидентскую кампанию, настолько, что их не только выперли оттуда, но и чуть не арестовали (Карпинский-Клямкин-Глотов), потом он работал в коротичевском «Огоньке», он с нуля поднимал издательский дом «7 дней», но и там поссорился почему-то с грозным Володей Яковлевым. Словом, он постоянно натыкался на жесткие углы этого времени и постоянно набивал себе серьезные шишки.
Но вот странное дело, при этом он был невероятно, до неприличия смешлив. Стоило вообще хоть как-то пошутить, ну так, знаете, на троечку, он начинал дико ржать, порой почти падая со стула.
Сердечный приступ, который так плохо кончился, застал его за любимым занятием – компьютерной игрой-стрелялкой. Однажды в «Огоньке» я увидел, что у него какие-то немного красные глаза: Чернов почти не спал всю ночь. «А что ты делал, Володь? – удивился я. – Писал что-то?» «Нет. Мочил фашистов», – просто ответил он.
Тут я, честно говоря, примолк и не знал, что ответить.
Дело в том, что в Чернове была бездна какой-то змеиной мудрости, потрясающе глубокое понимание любого текста, невероятная художественная интуиция, и при этом в нем же была какая-то чудовищная наивность. Я и сам не то чтобы хитрован, но по сравнению с ним себя чувствовал просто каким-то Яго. Он мог сказать такое, что все, начиная от желторотого стажера, и кончая генеральным директором могли просто неприлично заржать, в самый неподходящий момент, на планерке, например.
В этом, конечно, был свой артистизм. Причем артистизм серьезной пробы. В юности Володя играл в студии Марка Захарова (театр МГУ), учился в родном городе Владимире на актера, много времени посвятил театру вообще. Но как и во всем, что он делал, ему было неинтересно идти, повторяя чей-то путь, а в любой театральной профессии это было неизбежно. Он нащупал свой путь – сделал театром редакцию. И это не просто слова. Спросите нас всех, кто с ним работал. В этом театре, редакционном, он прошел весь путь, от начинающего актера «на ввод», до главрежа. Его монологи были именно театром. Они были разные по жанру – притчи, анекдоты, интеллектуальные парадоксы, постепенно он отточил их до блеска, до каждой детали, потому что рассказывал их всегда, многократно, упоенно, сам наслаждаясь ими каждый раз не меньше, чем в первый. Приходила девочка-практикант, он рассказывал ей. Приходил начальник рекалмной службы – он рассказывал ему. Жизнь замирала, переставали звонить телефоны, постепенно подтягивались в кабинет люди, а Чернов все рассказывал и рассказывал… Эти байки, или мантры я уже в какой-то момент мог распределить по номерам – байка 1, мантра 23. Пытаюсь сейчас вспомнить, хоть одну, и не могу, потому что тупо забыл – без самого Чернова они непредставимы.
Каждый человек, самый большой, самый сильный и солидный, говорил Чернов, должен хоть иногда почувствовать себя собакой. Он должен встать на четвереньки и посмотреть на мир с точки зрения обычного пса. Эту мантру, например, вспомнил в фейсбуке Андрей Максимов, когда Чернов умер.
При этом, знаете, в этом не было наигрыша, такого мерзкого рассчитанного и хладнокровного актерства, ни на йоту. Чернов свято верил во все, что он говорил. В каждое слово. Он совсем, напрочь не умел администрировать, эта наука давалась ему с диким трудом, он не умел «дружить» с нужными людьми, с важняками, все его «деловые связи», которые он пытался заводить, были невероятно смешные, он не умел, наконец, сам себя пиарить. То есть по сути, он не умел много из того, что должен уметь главный редактор. Но эта его страстная вера, с которой он говорил, она наповал сражала абсолютно всех. На нас без всякого восторга, мягко говоря, смотрели в издательском доме, когда Чернов пришел туда с проектом Story. Но он за один раз сумел убедить начальство, что игра стоит свеч. Однажды в «Огоньке» он всю редакцию заставил придумывать заголовок к одному материалу. Это продолжалось три часа. Люди уже падали от изнеможения. Но через три часа у нас у всех были уже другие мозги.
Эта страстность распространялась на все. Если он что-то не любил – то не любил совсем, раз и навсегда. Если кого-то… Впрочем, вот тут я не помню. Он не любил «не любить», бороться, раздражаться, тем более ненавидеть – этого он не мог вообще.
Он всегда жил в мире своих образов, своих притч и мантр… Своего учительства, если уж говорить всерьез. Если в этот момент человек посматривал на него с недоверием, начинал задавать дурацкие вопросы или неприязненно хмыкать, Чернов его не замечал. И такие люди вдруг мгновенно исчезали с его горизонта. Как-то сами по себе. Он не прилагал к этому никаких усилий.
Так что если он не любил – то, скорее, «что-то». Однажды я принес в редакцию тему про актера Стеклова, который решил записаться в отряд космонавтов. Чернов скуксился: тебе что, это интересно? Ну да, говорю. А чем? Не знаю, говорю, это же космос. И что? Ну летают там эти жестянки.
Космос, наука… Ему вообще была не интересна линейная логика. Он обожал тайны, загадки, парадоксы, мистику. С этой точки зрения его глубоко волновало православие.
В черновском «Огоньке» не было, например, отдела политики или отдела публицистики. Вообще. Политические темы решались так: Быков или Никонов, или Боря Гордон отправлялись на интервью. Поскольку они в политике мало что смыслили, интервью всегда получались веселые. Ну или мы придумывали что-то такое, левой рукой за правое ухо. Найти такую картинку и разверстать ее таким образом, чтобы лишних слов уже не требовалось.
Можно, конечно, предъявлять претензии такому подходу, или пытаться «систематизировать»: мол, черновский «Огонек» был «над схваткой». Ничего подобного. Он не был над схваткой, и никогда не звал обратно в Советский Союз, это было абсолютно либеральное издание. От других либеральных изданий его отличало только одно – оно пыталось смотреть на мир с веселым изумлением. Черная краска была для него органически неприемлема.
Вот в этом и было черновское ego. В этом веселом изумлении. Он рассказывал мне однажды, что в детстве так тяжело заболел, что врачи считали – мальчик умрет. А он выжил. С тех пор во всем чтобы он ни делал – было это веселое изумление перед миром. Была благодарность, восхищение этой жизнью. Мы с ним по очень многим вещам имели совсем разные мнения. И только в одном совпадали полностью. Он говорил: слушай, нам дико повезло, что мы все это увидели. Мы увидели как изменился советский мир. Полностью, совсем. Как он исчез. Это же так здорово, это безумная удача нашего поколения!
Да… Начиная с конца 80-х мир действительно начал быстро меняться. И это совпадало с черновской философией на сто процентов. Он был не за социальную, либеральную, экономическую революцию, он в них ничего не понимал и понимать не очень хотел. Но он был за революцию духовную. Это я знаю точно.
Как только она кончилась, Чернов это резко почувствовал на себе.
Для него и для всех нас кончился «Огонек», журнал, в котором можно было нарушать любые законы и любые форматы. После 2003 года, когда Чернов ушел из «Огонька», новая Россия стала обрастать плотью. Мясом.
Он жутко не любил это слово. Верней, он вкладывал в него какой-то свой смысл.
В «мясную эпоху» Чернов начал делать журнал про прошлое. Он считал, что ничего интересного в будущем нас, к сожалению, не ждет.
Я бы очень не хотел вкладывать в этот текст пустой и банальный смысл – вот, мол, раньше были журналисты! Проблема в том, что Чернов терпеть не мог не только советскую журналистику, которая его взрастила, и не мог терпеть журналистику «форматную», новую, глянцевую, одним из создателей он, кстати, сам и был в «7 днях». Он ведь и перестроечную журналистику не очень жаловал. Не любил «Коммерсант», скажем. Не мог физически читать «Независимую газету», ну и так далее. Все это ему было скучно.
Он всегда любил людей, которые никуда, ни в какие форматы не вписывались. Хулиганов. Бретеров. Скандалистов. А если таких текстов не находилось, садился и сам переписывал заметки до нужного качества.
Чернов научил за свои несколько веселых редакторских лет мыслить афоризмами, формулами, парадоксами, мантрами и загадками почти каждого редактора и автора.
Конечно, порой сейчас это выглядит уже не так ярко, в нынешнем незамысловатом исполнении: британские ученые доказали, и все прочее.
Но это веселое изумление перед жизнью, которому нас всех научил Чернов – оно здесь осталось. Оно въелось в подкорку.
Кто-то его за это не любил, продолжая считать, что журналистика должна быть «экспертной».
А я его за это любил. Для меня он и был главным экспертом. По всем вопросам вообще.
http://www.medved-magazine.ru/articles/Teatr_imeni_Chernova_Kolonka_Borisa_Minaeva.2706.html
К слову. У ещё одного шестиэтажника, Юры Щекочихина, была одна из самых больших коллекций оловянных солдатиков, которую доводилось видеть Хвару.
Обсудить на форуме |
Письмо авторам
|
