Как я чуть не развязал Третью Мировую
Андрей Трушкин
КРЕЙСЕР «КИРОВ»,
или Как я чуть не развязал Третью Мировую
Безоблачное настроение бывает и при полной облачности. Особенно когда ты еще не помнишь сколько тебе лет, и дважды за неделю спал по восемь часов. Тогда ты бодро шагаешь по мостовой, хрустко давишь прозрачный осенний ледок и вообще чувствуешь себя хозяином жизни. А что там Господь Бог навесил над твоей головой – неважно.
Неважно, пока ты не придешь на работу.
Еще вскидывая руку с пропуском в сторону милиционера, я почувствовал изменение в атмосфере. В лифте я ехал один, и пока кабина, кряхтя, тащила меня на шестой этаж, мне почудилось, что вокруг витает легко-перистая тень какой-то угрозы. В коридоре, на этаже, перистые облака уплотнились в дождевые тучи вертикального развития: девчонки из отдела писем посмотрели на меня так, словно я опоздал на собственное погребение.
Потом я прочитал записку, засунутую под ручку двери моего кабинета. Писулька, нацарапанная секретаршей главного редактора Оленькой, была пугающе холодна: «Срочно – к главному редактору».
Надо честно признать – все свои аналитические способности я растратил в школе, пытаясь постичь загадочную науку стереометрию. Но не нужно быть Херлоком Шолмсом, чтобы сложить дважды два. Надвигалась буря. Шторм. Тайфун. А может и целое цунами. Во-первых, записка была без подписи. Никаких тебе нежных «Олюнчик», интимных «Олик-алкоголик» и прочих игривых прозвищ – только пугающая чистота белого листа. Во-вторых, напрягало слово «срочно». В отделе информации этот оборот еще мог сойти за призывный звук побудки с последующей командировкой в астраханские степи. В моем случае «это» звучало как приказ к изготовке расстрельной команды. В третьих, упущенный глагол… Что срочно надо было делать: ползти, идти, бежать галопом? В-четвертых, чего это сразу к главному? Я вроде не в маршальском звании находился, чтобы меня парили в кабинете главного, а не в пыточных секретариата.
Вначале я засунул в карман записку, открыл дверь кабинета. Слово, обозначающее самку человека в период течки, вырвалось у меня потом.
Как я и боялся – дети оставили в кабинете кавардак.
То были не мои дети, вернее, не совсем мои дети. Чтобы проиллюстрировать эту мысль придется сделать рилическое отступление и объяснить, почему я вынужден был работать в атмосфере бардака с элементами детского сада.
Происходили описываемые события в то время, когда партия и народ еще делали вид, что они живут вместе, однако первая уже похаживала налево, а второй начинал задавать по этому поводу острые вопросы. А я, как верный друг партии, всегда готовый выгородить подружку, на эти острые вопросы призван был отвечать.
Народ, хитро поглаживая бородку, вопрошал: «А куда больше людей бежит через границу: к нам или от нас?» Я же, проконсультировавшись с компетентными товарищами, через газету отвечал: пока от нас, но это потому, что зарубежные товарищи не совсем еще сознательны и не понимают по какую сторону границы их ждет большое человеческое счастье.
Попадались вопросы и более каверзные: «Сколько человек курит в Минздраве?». Или – «Можно ли заразиться СПИДом от комара?». Поскольку за долгие годы вопросов у народа накопилось много, то и получала их моя рубрика не тысячами, а тоннами – отдел писем едва успевал составлять в углу кабинета мешки с письмами «интересующихся граждан». Ясное дело – прочитать все это я был не в состоянии. На просьбу, адресованную секретариату, выделить мне в помощь девушек из отдела писем, я получил саркастический ответ: своих заведи.
Так в моем кабинете стали появляться дети. Как правило, все они учились в старших классах школы и бредили журналистской карьерой. Вначале они разбирали письма. Но потом мне пришлось готовить их к некабинетному труду. Засада состояла в том, что на ответы в газете мне редко давали больше сорока-шестидесяти строк. Об информашки такого размера не хотели марать свои перья даже стажеры. Приданные секретариатом журналисты были вечно заняты написанием эпохальных очерков. А полосу раз в неделю мне сдавать было нужно. И дети постепенно стали перетекать в поле – яростно накручивали башку телефонному аппарату, названивали по министерствам; ездили куда-то с удостоверениями, самовольно выписанными от моего имени на краденых редакционных бланках; но самое главное – притаскивали в зубах трепыхающуюся добычу – мне оставалось приготовить из нее нечто удобоваримое и подать на полосу.
Через полгода как-то само собой получилось, что самую популярную рубрику самой многотиражной газеты в мире делали «дети». Это требовало от них все большего и большего количества времени, они тусовались у меня от темнадцати до темнадцати, и я просто вынужден был быть им не только гуру и сенсеем, но и мамой родной, и папой, и дедушкой-бабушкой по совместительству. Со временем дети пропитались азартом работы, окрутели, стали позволять себе сидеть за моим столом, пить мой грузинский N 36 чай и забывать свои бутылки из-под пива в моей мусорной корзине.
И вот теперь, войдя в свой кабинет, я понял, что праздник непослушания достиг своего апогея. Мятые гранки уныло свешивались со стола; пол был залит чем-то липким; в горшке единственного моего цветка загорали бычки, а в аквариуме, среди дохлых рыбок, гордо плавала пирога арбузной корки. Больше всего меня расстроила эта арбузная корка: она неопровержимо свидетельствовала – эпоха гуруизма закончилась. Теперь никто из детей не принесет мне из дома судочек с горячей картошкой; не сбегает утром в гастроном за кефиром; не займет очередь в буфете… Что-то упустил я в их воспитании. Вот только что – и когда? Придавленный своей педагогической несостоятельностью, я присел на диван и глубоко задумался.
Дали бы мне вот так посидеть часок-другой – глядишь я бы потом настрочил какую-нибудь «Педагогическую поэму». Но газета – не то место, где работник отрывается от стола только на время обеденного перерыва. Броуновское движение редакционных тел с приданными языками уже донесло до приемной главного редактора весть о том, что я появился на этаже. За сим последовал телефонный звонок.
- Ты ш-што?! Ты ш-што хоть?! – голос Оленьки вибрировал от ноток возмущения, как скрипка Страдивари. – Ты хоть соображаеш-шь? Тебя вся редколлегия ж-ждет!
Опаньки! Похоже с цунами я погорячился. Тут надвигалось кое-что покруче.
Забыв о карьере Макаренко, скорым деловым шагом, я потопал к главному. В дверях кабинетов стали появляться головы моих сослуживцев. Похоже, они считали, что видят меня в последний раз и стремились получше запечатлеть мой светлый облик.
Тут я некстати вспомнил, что кабинетик, где ждала меня коллегия инквизиции, пользовался на этаже дурной репутацией. В сталинские времена сюда входили сотрудники и… пропадали. Один раз бесследно испарился и сам главный редактор. Старожилы поговаривали, что за панелями кабинета скрыта дверь в комнату отдыха. А в той есть странный лифт – люди в нем иногда исчезали и больше никогда нигде не появлялись.
Я поежился и пожалел, что не взял с собой куртку. В Москве все-таки было прохладно. И страшно было подумать насколько еще не лето в Магадане.
У главного меня действительно дожидался весь ареопаг. Редколлегия восседала за длинным столом для совещаний. Черная полированная крышка отражала скорбные сосредоточенные подбородки.
- Добрый день, - сказал я.
Редколлегия переглянулась и заржала.
Грохотал бас шефа фотослужбы Глючера; тоненько подвывал студенческий отдел в лице Пети по кличке Полуживец; хрипло кашлял завотделом спорта Загорлов; хихикала мораль; умирала от смеха культура.
- Хватит! – придавил веселье Главный. – Андрей, где крейсер «Киров»?
Я на секунду опешил. Конечно, я знал, что партией и правительством мне доверены кабинет, стол, стул, печатная машинка «Роботрон» и еженедельная полоса во всесоюзной газете. Но что-то я не припоминал, чтобы мне на баланс передавали целый крейсер.
- Наша газета сообщила, что крейсер «Киров» стоит на причале в Североморске. А где он на самом деле?
Тут я сообразил о каком крейсере идет речь. Всплыл этот «Киров» в последний час последнего дежурства. Помнится сидели мы с моим другом военкором Мао Цзе Дуном за десятой рюмочкой коньяка, присланного мамой одного из «детей» в знак признательности заслуг в деле подрастающего поколения. Моя полоса из двадцати каверзных заметок была заверстана, заголовки утверждены, хвосты порублены. Оставалось дождаться когда по телетайпу передадут поправки ТАСС к официальным сообщениям и можно было из редакции отчаливать.
Пока телетайп молчал, как рыба об йод, Мао рассказывал мне впечатления от последней командировки:
- В армии, брат, бардак последней степени. Норги уже не в территориальных водах рыбу ловят, а спокойно в нашу акваторию заплывают. Летчики их видят, по боевому расписанию положено нарушителей предупредить и топить. Запрашивают базу, те – штаб, штаб – Москву. Столичные наши вояки: вы что?! А если это «Гринпис»?! Североморск: ну тогда их пис скоро будет совсем гриновым. Москва: отставить! Пугать – можно, оружие применять нельзя! Ну, наши стали пугать – заходят с боевого разворота в лоб и причесывают их с бреющего полета. А норги всё вперед прут. Ну явно на борту у них дозиметрия какая-то, полигон на Новой Земле прощупывают. Наши поняли – пугать бесполезно. Тогда командир эскадрильи, Антонов Иван, я тебя с ним познакомлю, он здесь теперь – его после этого случая из армии вышибли. Ну вот, Иван взял да и приказал открыть на бреющем полете люки, откуда переработанное масло после полета откачивают. Всем этим дерьмом ароматическим рубку норгам полили, и пришлось им на обратный курс ложиться, в родные, так сказать, фиорды, мыться.
А в Североморске, на крейсере «Киров», и вовсе чуть бузня не случилась. Понимаешь, крейсер ракетный – раньше, чтоб только на расстояние выстрела к нему подойти, нужно было спецдопуск оформлять. А тут на борт стали не то что наших стахановцев и пионеров – иностранцев! – пачками привозить. С фотоаппаратами. Офицеры терпели, терпели, а потом на одной пьянке раздухарились: мол, если такой бардак будет продолжаться, уведем крейсер к Исландии и пусть штаб Севморфлота нам объясняет, что за шхерня происходит. Кто-то об этом разговоре стукнул, спецчасть зашевелилась, приехала проверка…
Что там дальше было с крейсером я выслушать не смог, поскольку зазвонил телефон.
Звонок телефона в ночной редакции никогда ничего хорошего не сулил.
- Меня здесь нет! – быстро предупредил Мао, и я понял, что он скрывается от очередной длинноногой жертвы из корректорской.
Но он волновался зря. Это звонили по мою душу. С какого-то перепугу, за полчаса до подписания газеты в печать, проснулся цензор.
С нехорошим предчувствием я вышел в ночной коридор. Две лампы дневного света тревожно моргали, словно сигнализация судна, давшего течь.
Я опустился на этаж ниже, в секретный закуток и открыл невзрачную дверь без таблички. Плотный запах винного перегара навел меня на еще более мрачные мысли. Наш цензор, Владимир Иванович Грыжин, был в дупелину пьян. Но его огромном, цековском столе крепостными башнями возвышались восемь бутылок «Гурджаани» (пустых разумеется); лежала полоса оттиска нашей газеты и два карандаша «Кремль».
- Что случилось? – попытался я взять этого вождя краснорожих за рога.
- Случи-илось? – голосом следователя тройки НКВД протянул Грыжин. – Обязательно бы случилось! Что это такое?! Вы совсем там, комсомольцы, охренели?!
Я взял оттиск и глянул на заголовок, отчеркнутый красным. Разумеется, заметку я прекрасно помнил. В ней рассказывалось о том, как сметливые узбекские рационализаторы додумались переплавлять хитрым образом отслужившее свое автомобильные покрышки и добавляли полученную смесь в асфальт. И закатали таким новым замечательным асфальтом участок какого-то шоссе.
- Ну и что? – удивился я.
- Как что?! – аж подпрыгнул на месте грузный Грыжин. – Дорога-то в сторону государственной границы ведет!
Тут уж не выдержал я:
- Да у нас любая дорога в сторону границы идет! Страна у нас такая, Владимир Иванович – со всех сторон одни границы!
- Поумничай тут, поумничай, - вздохнул Грыжин. – Дороги-то они разные бывают. Обычные и, скажем, стратегические. Твоя – стратегическая. Вот в этом реестре, - похлопал он рукой по одной из пухлых книжек, - за нумером, который тебе знать не обязательно, черным по белому написано: запрещается упоминать в открытой печати стратегически важные шоссе. Так что снимайте заметку – и побыстрей.
- Как снимать?! – испугался я. – За полчаса до подписания?! А что я туда ставить буду?
- Это, как говорят в буржуазных странах, - ваши проблемы, - стал проявлять нетерпение Грыжин. – У вас на то загон должен быть…
Я понял, что становлюсь в кабинете лишним – видать Грыжину не терпелось достать заначенную девятую бутылку. Хряпнув дверью о косяк, я вышел прочь от душителя свободы и поплелся на свой этаж.
Конечно, со своей стороны, Грыжин был прав – в любом отделе должен был быть загон – статьи, которые держат для того, чтобы затыкать дыры в полосе. Но у меня сейчас загона не было. На прошлой неделе я позволил себе поболеть простудифилисом не на ногах, а в постели. В результате «дети» расслабились, почти никто вовремя заметок не сдал (видать начался процесс пробуждения национального самосознания). Идти рассказывать об этом ведущему редактору мне совсем не улыбалось. А что было делать?
И тут я вспомнил о крейсере «Киров».
Я рванулся к кабинету, но было поздно – безбрежный океан любви унес моего друга в водоворот новых высоких отношений со старта в низкой позиции. Искать его в нашем клоповнике теперь было бесполезно, а всяческих приблудов вроде мобильного телефона тогда еще, к счастью, не придумали.
Нужно было выходить из ситуации с помощью творческого вдохновения.
Сев за хлипкий придвижной столик, я включил в розетку монструозного «Роботрона». Было такое ощущение, что производители оснастили печатную машинку не электродвигателем, а турбиной подводной лодки. Кабинет заполнил ровный гул, а бедный столик затрясся, как неопохмеленный репортер при виде хрустального графина с прилагаемым хрустким огурчиком.
Пока я заправлял редакционный бланк в каретку, первая часть текста уже сложилась:
«Дорогая редакция! Мы живем недалеко от Белого моря. Недавно слышали, что известный крейсер «Киров» ушел в плавание к берегам Исландии и выдвигает какие-то требования. Правда ли это?
Группа товарищей, Архангельская область».
Такими наглыми заходами я пользовался очень редко – в основном когда в руки попадала интересная информация. Тогда, чтобы выпустить ее в свет, приходилось действовать «от обратного»: к готовой информашке придумывать вопрос. Иногда, чтобы подстраховаться, в подпись ставилась фамилия и город проживания друга детства или дальнего родственника. В случае разборок они могли прикрыть от государевых раздач горячих пирожков.
В следующем рилическом отступлении придется пояснить, что история с крейсером «Киров» происходила еще в те времена, когда работник газеты отвечал за результаты своего труда: кого за ошибки лишали премии, кого – партбилета, бывало, что и вытуривали с волчьим билетом с работы. Шапка каждого засылаемого в набор материала содержала графу «Цифры, факты, цитаты сверил…» Для контроля над журналистами было посажено «Бюро проверки», набранное из серьезных женщин, уже не интересующихся, в отличие от корректуры, гормональными играми.
Еще жестче обстояло дело с «обращениями трудящихся». Каждое из десятков тысяч писем, приходящих в редакцию, регистрировалось. Если автор требовал ответа, письму присваивался номер и придавалось три карточки: красная, желтая и зеленая. Это стажерам вдалбливали в голову намертво, как номер автомобильного двигателя на шасси при штамповке. Как сейчас слышу почетного работника печенью, грозу и молнию секретариата Павлоедского: «Главная, зеленая карточка хр-ранится в картотеке два года! Кр-расная предназначена для контроля продвижения письма по отделам. Желтая – для контр-роля внутри каждого отдела. Выносить зеленые и кр-расные карточки из помещения группы учета и архива запрещено. Заучить! Повторить! Помнить, как имя пер-рвой девушки!»
На мое счастье эти светофорные игры мою рубрику не затронули – иначе отдел писем, он же подр-разделение учета и архива занял бы все кабинеты издательского дома. Потому, в случае цековской проверки, я мог выкатить на лицо добрые глаза больного пекинесика и заявить: «Письмо? Было. И даже два! Где? Здесь, в мешках!». А уж туда, в мешки, можно было целую экспедицию Пржевальского отправлять.
В общем, вопрос прикрытия чести собственных фалд был мною решен. Однако следовало все-таки выяснить – где находится крейсер. Я отрыл в бумагах цековский дээспэшный телефонный справочник и нанес звонок в штаб Военно-морского флота. Там тоже знали, что ночные звонки ничего хорошего с собой не приносят, а потому трубку брать не хотели. Наконец долг взял свое, и какой-то дежурный мичман доложился в трубку истошно-здоровым воплем: «Штаб ВМФ. У аппарата…»
У меня орать сил уже не было, и я просто назвал ту партийную газету, от имени которой поднимал в ружье самого главного флотского дневального.
Вкратце я обрисовал непростую ситуацию, якобы сложившуюся вокруг судна-орденоносца и задал вопрос, который с той минуты, как эхо в каньоне, стал метаться по всему миру: «А где крейсер «Киров»?»
К моему удивлению дневальный здорово струхнул. Он шумно сглотнул, пробормотал: «Ща узнаю» и, отойдя шагов на пять от аппарата связи, начал по-морскому забористо поминать якорь, киль и ют с полубаком. Не было мичмана долго, у меня даже сложилось впечатление, что его затерло льдами в каком-нибудь адмиральском кабинете. В этом, правда, было два плюса: линия была занята и мне не могли позвонить из типографии; я же, не отходя от телефона, мог дотянуться до недопитой бутылки коньяка.
Через полвечности прибежал мичман и, переводя дух, в паузах, поведал, что крейсер «Киров» визуально наблюдаем на рейде Североморска.
Это было то, что мне нужно. Добив изделие парфюмерной промышленности, я сел за машинку и застучал по клавишам, как Анка-пулеметчица. Фактуры у меня было немного, но с этим мы уже насобачились бороться – путем расставления частых абзацев. Очень скоро заметка, ровно в сорок строк, была готова. Получилась классическая затычка ни о чем, призванная заделать дырку в корпусе номера, на всех парах несущегося к сдаче. С соблюдением правил грамматики и пунктуации я сообщил стране, что всенародно любимый крейсер стоит там, где ему стоять и положено и ни в какие незапланированные вояжи в район Исландии не собирается.
Дежурный редактор Павлоедский, увидев меня с листочком в руках, не удивился. Он молча отставил стакан и углубился в содержание заметки. Дальнейшее наше общение шло в телеграфном стиле.
- Кто?
- Цензор.
- Сука. Что?
- Про узбеков.
- Неси.
- Куда?
- К цензору, не к узбекам же. И пошустрее. А то версталы тебя самого в полосу заверстают.
Павлоедский был прав: последние полчаса перед сдачей номера – не время для вальяжных прогулок. Я метнулся на цензорский мостик. Но поговорить с Грыжиным уже не смог, поскольку он уже пребывал в других, хрустальных сферах бытия. Я не стал считать бутылки «Гурджаани» - по распластанной фигуре атлета и так было ясно, что он шел на рекорд.
Злорадно усмехнувшись, я положил на стол перед его лысиной второй экземпляр заметки про крейсер, проставил на ней время и двинул в трюм, в кипящий ад печатных цехов.
Мы, работники пера и стаканА, любим завернуть цветистую метафору. Но в данном случае кипящий ад был не метафорой, а суровой реальностью. Здесь, как на кухне бога Вулкана, в линотипах плескались расплавленное олово, свинец, сурьма. Этот рабоче-крестьянский коктейль назывался крепким словом «гарт». Именно из этого гарта в буквальном смысле выплавлялась чеканная проза наших будней, в которую сегодня незапланированно вплыл крейсер «Киров».
Но мало, мало было договориться с дежурным редактором, надуть цензора и протолкнуть заметку в набор. Слишком мало для того времени, когда все заинтересованные в сдаче газеты лица собирались у талеров – столов, на которых покоились тела полос. Верстальщики, которые подобно хирургам, ковырялись в строках специальными острыми шилами, жаждали накатить. Стажеры с бледно-зелеными лицами, по воле более старших товарищей застрявшие в цехе с позавчерашнего дня, жаждали накатить. Начальник смены, умаявшийся от беготни между линотипами, жаждал накатить. И тут являюсь я вместе с крейсером «Киров».
О, мое доброе отзывчивое сердце! Спасибо тебе, что в свое время я купил на профсоюзной распродаже модное пальто и отдал его линотипистке Ларисе. О, моя крепкая упругая печень! Благодарю, что не капризничала, когда, сойдясь на ниве обсуждения проблем автопрома, мы выпивали с начальником смены. О, мои молодые, крепкие, как авиационный спирт, нервы! Вы позволили не отвечать на острые, как их рабочий инструмент, взгляды верстал.
Линотипистка Лариса не послала меня на всем известные буквы алфавита. Рявкнув: «Где ж ты раньше был, целовался с кем?!», вырвала из моих рук заметку и села за свой булькающий агрегат.
Начальник смены подошел ко мне и, выписав заголовок «Где крейсер «Киров»?» в специальный бланк, побежал самолично набирать его на другом агрегате.
И даже верстальщик, правда, не говоря ни одного литературного слова, вынул из кармана синего рабочего халата знаменитое шило, подцепил им заметку про узбеков, выбросил ее в контейнер и вставил на свободное место эпохалку о крейсере.
Положительно всё, даже мой добрый организм, были в тот день в заговоре против меня! Что стоило линотипистке пораньше смотаться в рабочую столовую? А начальнику цеха – прикорнуть в какой-нибудь дежурке? Ну куда унесла нелегкая военкора Мао? Он бы сразу, в смачных деталях, обрисовал, что такое крейсер «Киров». Ну почему нажрался в зюзю цензор Грыжин? Он, блюдя государственный интерес, живо бы отправил меня писать про передовиков производства, а не смущать советского человека сомнительными статейками о флагмане флота. Отчего дежурным редактором в тот день был далекий от военной техники Павлоедский, а не резидент нашей разведки в Японии Воробьев? И что за прихоть судьбы втолкнула за талер первой полосы вместо бывшего матроса первой статьи Андрюхи Петрова неизвестного мне пролетария?
Любой из отсутствующих товарищей обязательно бы поведал мне, что крейсер «Киров» - это не пароход с двумя пушечками. Что это судно с двумя дюжинами ядерных ракет на борту. С самой современной и эффективной системой обороны. С феноменальными способностями сбивать в своем радиусе действия все что летает, топить все, что плавает и даже ползает по дну. И что если «Киров» действительно встанет на якорь близ берегов Исландии и направит двенадцать ракет на Нью-Йорк и двенадцать – на Москву, он долго сможет диктовать условия миру. Практически до тех пор, пока у кока не кончится тушенка для приготовления макарон по-флотски.
Ни я и никто из дежурной бригады всего этого не знал. Поэтому мы наконец сдали газету в тираж, накатили и поехали по домам.
Больше в те сутки со мной ничего примечательного не случалось. Разве что в электричке подошли два дебила и, недобро глядя исподлобья, осведомились есть ли у меня деньги. Я ответил, что деньги у меня есть и предназначены они исключительно для моего персонального использования. Потом начался махач: я лишился очередного зуба, а дебилы – надежд на легкий и приятный заработок. Разошлись мы со счетом 0:0. После я приехал домой и, не ужиная – больно жевать было даже яичницу, ухнул в счастливый четырнадцатичасовой сон.
А у сильных мира сего в те часы начался приступ геморроя и бессонницы.
Трудно достоверно ручаться за ход дальнейших событий. Их детали доходили до меня много лет из разных источников. Но в целом, картина складывалась такая: в те перестроечные годы пробный, ночной оттиск газеты специальный курьер отвозил не только в ЦК родной партии, но и (вероятно, по простоте душевной) в посольство бывшего вероятного противника.
Военный атташе этой страны службу тащил всерьез. И заканчивал вечер не коктейлем - анализом информации из завтрашних советских газет. Ничто человеческое не было ему чуждо, потому чтение он начинал с самого интересного издания. Осторожно, чтобы не испачкать белую рубашку свежей типографской краской, он взял газету за уголки и стал просматривать содержание первой полосы. До второй он не дошел – увидел заметку о крейсере «Киров». В отличие от меня, военный атташе знал, что такое крейсер «Киров». А еще долгий опыт работы в России подсказывал ему, что русские ничего просто так не делают. И если в партийной газете написано, что крейсер может стоять у берегов Исландии, значит, он либо там уже стоит, либо полным ходом туда направляется.
Атташе, забыв про белую рубашку, сунул газету во внутренний карман пиджака и рысью помчался в комнату секретной правительственной связи.
В Америке был день. И спецы, понимающие что такое крейсер «Киров», находились на рабочем месте. Они тоже прекрасно понимали, что русские ничего просто так не делают, тем более, если дело касается ядерных боеголовок. В панике – уж не готовят ли Советы новый карибский кризис? – они стали выяснять куда подевался «Киров».
Подводники, несущие разведслужбу в Северном море, клялись и божились, что ни одно судно, похожее по габаритам на «Киров», мимо них в последние месяцы не проплывало. Однако осторожно добавляли, что русские могли придумать какую-нибудь технологическую хитрость. «Киров» мог, например, поднырнуть под арктические льды и всплыть в Тихом океане.
Космические войска выдвинули другую гипотезу: они что-то слышали про разработку мегасамолета, который мог бы доставить «Киров» в акваторию Исландии по воздуху. Там стоит крейсер или нет – разглядеть не удается из-за плотной облачности вокруг острова.
Дежурный офицер штаба сделал вывод, что от оккупировавших армию психопатов толку не добьешься. Но двадцать четыре ядерные боеголовки плотно засели у него в мозгах. Не желая брать на себя ни унции ответственности, он перекинул проблему министру обороны.
Министр обороны тоже знал, что такое крейсер «Киров» и даже, на каких-то учениях, видел его издалека. Видимо впечатление было сильное, потому что министр забил тревогу и потребовал немедленно выяснить: где находится эта новая угроза демократии?
Москва в это время мирно посапывала, похрапывала и причмокивала во сне губами. Не спали лишь ночные предприятия и учреждения, кое-кто из врачей и милиции и военный атташе из здания посольства на улице имени великого русского композитора.
Он знал, что заваренную кашу придется расхлебывать ему же. Конечно, весь мир мог быть уверен в чудесных возможностях их разведки, но атташе знал правду: искать крейсер «Киров» в итоге пошлют его. После третьего стаканчика кофе и всестороннего анализа проблемы атташе понял, что на вопрос «Где крейсер «Киров»?» достоверно ответить могут только сами русские. Вот их и надо спросить.
Учитывая назревающий в мире ядерный кризис, атташе не стал ждать утра. Он позвонил домой знакомому русскому, с которым иногда крошил из акээмов кабанов в правительственном заповеднике. И задал вопрос, ставшим уже сакраментальным. Знакомый русский поблагодарил за интересный вопрос и доложил «куда надо». Те «кому надо» уже обладали сверхсекретными данными, что в стране царит бардак и потому вполне допускали, что крейсер куда-то отчалил. Его, например, могли погнать за шотландским виски к Оркнейским островам отцы-командиры. Прецеденты бывали. Вопрос был в том – оставили ли рекомые отцы ядерный боезапас на суше? Благодаря судьбу, что у них на балансе нет такой спецтехники, как ядерный крейсер, те «кому надо» доложились сразу по двум линиям: партийной и военной.
Руководитель нашего, тогда еще не отощавшего территориями, государства тоже, в отличие от меня, знал что такое «Киров». Вероятно, крейсер охранял покой главы СССР во время встречи (как раз в районе Исландии, кстати) с бывшим американским актером и краем реи зацепился в мозгу великого реформатора. Первый трезвенник России был тогда озабочен проблемами более глобальными, чем исчезновение какого-то парохода. Но двадцать четыре ядерные боеголовки и приведенный в состояние боевой готовности флот потенциального друга, отвлекал от внутрипартийной борьбы. Потому, находясь в некотором раздражении, он брякнул по кремлевке министру обороны и спросил какие груши околачивает крейсер «Киров» в Исландии?
Министр обороны, растерявшись от неожиданно-коварного звонка, никак не мог вникнуть в тему беседы. С одной стороны он знал, что Исландия – остров, а крейсер – судно. И судну на острове, действительно, делать было нечего. Тем паче околачивать не характерные для северных пейзажей груши. Понимая, что глава партии знает нечто такое, о чем ему, главе армии, еще не доложили, министр решил провести разведку боем и задал встречный вопрос: «А с чего Вы взяли?»
- В газете написано! – съязвил партайгеноссе. – Найдите и доложите!
В министры обороны набирали тогда людей военных. А эта когорта рода человеческого всегда предпочитала четко поставленные задачи расплывчатым формулировкам. Команда «Взять!» и перст, направленный в сторону деревни, для людей военных ничего не поясняет: взять можно и высотку близ деревни; и саму деревню; и даже всех доярок деревни. Потому слишком много объектов, упоминавшихся в беседе, как-то: груши, газета, остров, крейсер, вызывали некоторую неразбериху. Лично министра больше всего интересовал крейсер: неужели всё таки угнали, засранцы?
Пока министр размышлял, его главная разведка собрала все необходимые для дальнейшего анализа данные. Среди них значились – название газеты, напечатавшей текст злосчастной заметки; сама злосчастная заметка; фамилия автора злосчастной заметки; номер военкомата, к которому был приписан автор; военно-учетная специальность последнего и даже размер его части дела, предназначенного для ношения каски и противогаза. Чуть позже подошли сведения о переговорах американцев, распечатки бесед военного атташе с далекой родиной. Бумажки были сложены в спецпапку для доклада и представлены министру. Машинописную копию разговора про груши и острова, разведчики положить в папочку постеснялись.
Я в это время ехал на работу в промозглой электричке и писал в тетрадке в клеточку рассказ для детского журнала. Изредка я отвлекался от этого увлекательного занятия, согревал дыханием скрюченные пальцы и строчил дальше. Об угрозе Третьей Мировой, нависшей над планетой, я тогда не думал.
Зато об этом думал наш министр обороны. Он позвонил в штаб флота, другу адмиралу и с применением сухопутной, морской и даже летной лексики, обрисовал ситуацию. Длинную фразу завершал уже набившей прослушке оскомину вопрос: ну и где крейсер «Киров»? Где это ядерное корыто?
Друг адмирал обиделся на «корыто», но обещал всё выяснить в кратчайшие сроки. Министр что-то буркнул в ответ и дал задание помощнику найти редактора комсомольского листка.
Редактор стоически выслушал образную, лязгающую, как траки танка, речь министра и дал задание секретарше Олечке немедленно обзвонить всю редколлегию и представить пред высокими очами «этого детского писателя».
Сам детский писатель, окоченев до состояния прототипа Буратино, только подъезжал к порту пяти морей. Он мечтал лишь о том, чтобы «дети» не оставили бардак в комнате и не нашли заныканную в шкафу пачку чая. Он и не подозревал насколько горячий прием его ждет в родной конторе – чай тут по силе воздействия и рядом не стоял.
Дело было в том, что друг министра – адмирал, оказался мужиком въедливым. Он не только приказал дежурному офицеру в Североморске лично сплавать на зачаленный крейсер и «руками его, тля, потрогать». Адмирал также предпринял расследование в своем ведомстве и стал выяснять кто выдал газетчикам секретную информацию. Желающих отведать «горячих пирожков», которые в те дни так и сыпались кругом шрапнелью, не нашлось. Из докладов выходило, что информации никто не давал, и комсомольцы всё «придумали сами».
Разъяренный адмирал, свято веривший в оградительную силу военной цензуры, в изящных флотских выражениях пожаловался министру на штатских беспредельщиков. Министр почувствовал себя дневальным, у которого из-под носа уперли знамя полка. Он побурел до состояния «Вечер 9 мая в кругу однополчан» и снова громыхнул в сторону редакции. Только на этот раз главред понял, что дело зашло далеко. Или придется кем-то жертвовать или большая часть коллектива завтра получит повестки из комиссариата, что отправляет граждан в бесплатные двухгодичные поездки по стране.
Надо ли объяснять, кто должен был стать этим «кем-то»?
Неизвестно как мои соратники по редакции узнали о происходящем. Конечно, внимательный наблюдатель, глядя на засаленную кнопочку громкой связи аппарата Олечки, мог бы сделать кое-какие выводы. Как бы то ни было, но пока в къебинет главного собиралась хмурая неопохмеленная редколлегия, уже последний курьер знал кого сошлют на галеры. И хоть бы какая девочка подошла и шепнула, что одно произведение Моцарта по мне уже сыграли, а теперь уж сочиняют некролог с ключевой фразой «Попал под раздачу».
Догадывайся я хотя бы приблизительно о предмете беседы с редколлегией – успел бы выстроить хоть какую-то линию обороны. А так стоял перед старшими товарищами с наглой бритой выспавшейся молодой мордой и улыбался во все двадцать четыре сохранившихся зуба.
А от меня ждали ответа на вопрос, который был как неожиданный удар под дых в уличной драке:
- Наша газета сообщила, что крейсер «Киров» стоит на причале в Североморске. А где он на самом деле?
- На причале в Североморске, - выдавил я, поскольку других вариантов ответа у меня все равно не было.
- И с чего ты это взял? – голос главного стал бесцветно-безразличным, как у следователя, под локотком которого уже лежит в готовом виде и протокольчик допроса, и обвинительное заключеньице, и даже приговорчик суда.
- В штабе флота сказали, - мотнул я головой в ту сторону, где по моим предположениям находился этот самый штаб.
- А они говорят, что никому такой информации не давали, - отпарировал главный.
И вся редколлегия грустно закивала: да, никому, никакой. Это уже был не удар под дых. Это был удар в более болезненное место – по моему профессионализму.
Я покачнулся, словно из-под меня выдернули все шесть этажей нашего здания.
В это сейчас трудно поверить, но в те годы не принято было врать партийной газете. А тем более – отказываться от своих слов. Нет, отдельные граждане могли себе позволить поиграть с газетой. Но не чиновники и не дежурные по штабу флота. Серьезный подход к делу им привили еще в те времена, когда опоздав на работу в Москве, трудовой подвиг приходилось продолжать на Колыме.
Да, я покачнулся от такой западлы, да я дрогнул перед дыханием гнилого ветра Нового времени. Но я устоял, как оставались на ногах после еще более крутых ударов, десятки моих коллег, преданных нашей газете.
Работа в нашей конторе помогала вырабатывать много качеств. Мы могли пить, не пьянея и пьянеть от работы; уходить в творческие загулы и всегда быть на работе в нужное время; пускаться в безбашенные приключения и подстелить соломку там, где, казалось бы, ступаешь по ковру с мягким ворсом. Последнее происходило почти интуитивно, на уровне наработанных рефлексов.
- А у меня запись есть, - вспомнил я.
- Какая запись? – выкатил глаза главный.
- Магнитофонная, - простодушно пояснил я. – На кассете.
Немая сцена из «Ревизора» длилась недолго.
- Так что ж ты молчал?! – на высокой ноте завопил Петя Полуживец.
- Андрюха, до инфарктия доведешь! – рявкнул Загорлов.
- Ну, так где она?! – воздел руки к потолку Павлоедский.
Теперь я узнавал своих коллег! И куда только делась их странная усталость плеч и тусклость взгляда! Веселый огонек азарта пробежал по лицам редколлегии. Полутемный кабинет главного осветился искрами авантюрина. Даже черный полированный стол вдруг приобрел темно-бордовую глубину веселого французского вина.
Мои коллеги почувствовали жареное: появилась возможность «вставить фитиль».
В лексиконе газетчиков фраза «вставить фитиль» означала выпустить горячую новость раньше всех. Урвав ее из-под носа «Савраски», «Индуски», «Кривды» и «Турбины». Со временем глагол «вставить» и существительное «фитиль» стали применять более широко. Например, предложение «вставить фитиль прожектору», можно было перевести, как «опубликовать заметку, в которой в острой,
Обсудить на форуме |
Письмо авторам
|
